«Важно не идеализировать взгляды о.Павла Флоренского, но и не зачёркивать его наследие для православного читателя»
В чем уникальность наследия священника Павла Флоренского, чем важен для нас его опыт и что спорного можно встретить в его текстах? О своем многолетнем изучении богословских и философских взглядов Флоренского и о том, как этот религиозный мыслитель привел его в Церковь, рассказывает доктор теологии, преподаватель богословской магистратуры ИДО Николай Николаевич Павлюченков.
Николай Николаевич, ваше первое образование совсем в другой, далекой от гуманитарных наук области – радиотехника, а второе – факультет религиоведения в ПСТГУ. Каким был путь между первым и вторым вузом, как появилось желание изучать русскую религиозную философию и богословие?
- Всё моё детство прошло в изучении астрономии, и это перешло на период молодости и определило выбор специальности – радиотехники, чтобы в перспективе работать в области радиоастрономии. В воспоминаниях у Флоренского есть фраза: «мне говорят родное ряды Фурье». И я тоже до сих пор испытываю какое-то необъяснимое чувство притяжения и, если можно так сказать, научной радости, когда вижу дифференциальное уравнение, интегральное уравнение… У меня была мечта стать учёным, сделать какие-то большие открытия в области астрофизики. И до сих пор эти давно забытые чувства иногда воспроизводятся, когда ночью смотришь на луну или звёздное небо… Я должен был стать или астрономом, или математиком.
Но, когда мне было 11 лет, произошла тяжёлая для меня утрата: умерла бабушка. И я помню свои детские ощущения: мы уже знали, что через месяц, или чуть больше, её не будет, а на Пасху мы всегда ходили на кладбище, и вот я делаю цветы для кладбища, и бабушка лежит и не знает, что вот эти цветы я теперь и к ней понесу на могилу – как это принять? Как это будет так, когда её не будет? А значит, и меня не будет когда-то? И вывод был таким, что в жизни есть смысл, если только есть будущая вечная жизнь, если только я буду жить вечно. А вечная жизнь возможна, только если есть Бог.
Теперь я понимаю, что, конечно же, это был голос Божий, и я начал искать. Прошёл через увлечение идеями объединения всех религий, не обошлось без увлечения теософией Блаватской, учением Рерихов – как раз в те 1980-е годы резко изменилась направленность журнала «Наука и религия», там стали публиковать даже некоторые первоисточники, например, «Тибетскую книгу мёртвых», «Тайную доктрину» Блаватской. И я обратил внимание на то, что Елену Петровну Блаватскую лично хорошо знал старший брат философа Владимира Соловьёва Всеволод, который о ней написал критические воспоминания. Я всё это начал читать, и так постепенно возник интерес к русским религиозным философам.
Но, в целом, во всех этих поисках меня интересовал только один самый главный для меня вопрос – о личном бессмертии человека. Ни Блаватская, ни Рерихи ответа не давали. Вернее, они давали ответ, но тот, который меня не устраивал. Человек – это капелька, которая выпала из океана, Атман есть Брахман и так далее…
Я увлёкся кришнаитами на Арбате, затем стал ходить на лекции по истории религии, которые вёл в подвале на Плющихе Сергей Юрьевич Ключников. Эти лекции заключались в том, что он приносил какие-то свои выписки – как он утверждал, из древних рукописей. Лекции были ориентированы на эзотерику, в конце он предлагал сеанс медитации и всякий раз давал для медитации различные образы. И вот однажды случилось так, что в подвале на Плющихе погас свет, и мы перешли в другой подвал – я его потом найти не смог, но теперь я понимаю, что этот подвал находился прямо рядом с домом, где жил Флоренский. Это улица Бурденко, дом 16, сейчас там музей. И на этом сеансе Ключников предложил для медитации образ Нагорной проповеди. То, как он читал Нагорную проповедь, совершенно потрясло меня, и у меня возникла мысль: как же хорошо жить так, как учит Христос. Это был первый шаг к обращению.
Потом еще была поездка в Троице-Сергиеву Лавру. Я помню, что в святые врата Троице-Сергиевой Лавры я еще входил с внутренним пением «Харе Кришна» – я считал, что это всё одно и то же. И я смотрел на росписи на входе (в святых вратах) из жития преподобного Сергия, и опять совершенно неожиданно возникло благодатное чувство, что как же хорошо жить так, как жил преподобный Сергий…
И после обращения к русским философам возник интерес к святым отцам. Далее ответы на свои вопросы я получил в «Слове о человеке» святителя Игнатия Брянчанинова, которое было опубликовано в «Богословских трудах» в 1989 году. Только потом я обратил внимание на то, что этот текст ранее был не известен и лежал в Архиве Флоренского. И в «Столпе и утверждении истины» Флоренского я тоже нашёл ответы на другие свои вопросы. А окончательный переворот произошёл в электричке, когда я ехал в Москву из своего города и читал беседу преподобного Серафима Саровского с Николаем Мотовиловым о цели христианской жизни. Об этом можно долго рассказывать, но самое главное, вот я читаю, и мне приходит мысль: почему же я, читая, оцениваю слова преподобного Серафима с точки зрения того, что я знаю из Рерихов, Блаватской, а не наоборот? Почему бы мне не сменить точку зрения? И я до сих пор отмечаю этот день – 29 декабря 1990 года.
Уже потом я все эти эпизоды сопоставил и пришёл к выводу, что вот так отец Павел Флоренский (конечно, вместе с преп. Серафимом и свт. Игнатием) сыграл особую роль в моём становлении. Я не думал, что буду заниматься гуманитарными науками, просто все эти вопросы я решал тогда лично для себя, для того, чтобы выявить смысл своей жизни. Я часто стал ездить в Троице-Сергиеву Лавру, подолгу стоял там у домика, в котором жил Флоренский, – там, если чуть отойти, из переулка открывается вид на Лавру. И вот ещё один случай: у мощей преподобного Сергия меня останавливает монах, который там служит, и просто так, неожиданно для меня говорит: «Тебе надо учиться»…
В тот момент вы уже получили первое образование?
- Да, я уже работал в своем городе в конструкторском бюро по специальности. И эти слова совершенно неожиданно прозвучали. Далее у меня были попытки поступить в духовную семинарию, а потом в Коломенское духовное училище, а потом в семинарию в Лавре, но попытки неудачные. Я подавал документы – и не ехал. Дождался 34-летнего возраста, когда ещё можно было поступить на дневное отделение Свято-Тихоновского богословского института, поступил и сразу же перевелся на вечернее.
И теперь, кажется, понятно, что Господь ведёт человека по образу навигатора, устанавливает направление, маршрут, а если человек отклоняется – ведь «грех» это же «промах» мимо цели – если человек допускает такой промах, то Господь маршрут перестраивает. Видимо, я сейчас иду по перестроенному маршруту.
Вы все эти годы занимались о.Павлом Флоренским, в диссертациях по философии и богословию рассматривая разные аспекты его наследия. Этот мыслитель настолько неисчерпаем, что у вас никогда не возникало соблазна переключиться на что-то другое?
- Во многом его труды привели меня в Церковь и, самое главное, он лично для меня открыл истину о Боге и человеке. Теперь я понимаю, что человек с православным сознанием, конечно же, должен относиться к ряду положений в учении Флоренского критически. И я поставил себе задачу называть вещи своими именами: выявить в наследии отца Павла всё самое ценное, и, с другой стороны, раскрыть в его учении всё, что может быть признано спорным, относящимся просто к его частным убеждениям или к ошибкам, каким-то увлечениям. Очень важно, чтобы к трудам отца Павла Флоренского не относились как к эталону православной церковности, церковной традиции, не идеализировали его взгляды. Но и, вместе с тем, чтобы не называли его антагонистом, еретиком, не зачёркивали его наследие для православного читателя.
А для себя я открыл во Флоренском, прежде всего, предельно искреннего мыслителя, преданного служению Церкви. И для меня он действительно воплощает идеал религиозного мыслителя и деятеля, для которого принципиально невозможно то, что называют обмирщением. Это священник, для которого принципиально было невозможно «выгорание». При служении Богу какие-то уклонения, хотя бы изредка, служение мамоне – для него это было невозможно. Я нахожу у него искренность убеждений и твёрдость служения Богу даже в том, что мне представляется его ошибками, досадными увлечениями: нет никакого лукавства, никакой неискренности, даже когда он ошибается, он ошибается, служа Богу.
Благодаря всему этому изучение трудов Флоренского для меня, наверное, никогда не станет пройденным этапом научной биографии. И, конечно же, Флоренский неисчерпаем. Его творчество чрезвычайно разносторонне, и это позволяет мне, занимаясь его наследием, участвовать в конференциях по самой разной тематике.
У вас три диссертации по наследию о. Павла Флоренского, причем две из них кандидатские и одна докторская – это редкий случай, ведь обычно один раз защищается кандидатская, а последующие работы – уже докторские…
- Первая кандидатская диссертация была на церковную степень в области богословия. В 2012 году мне предложили защититься уже на светскую степень по философии. А после того, как теология была включена в список научных специальностей высшей аттестационной комиссии и появился диссертационный совет по теологии, я защитил и докторскую по этому направлению.
Ваши кандидатские исследования по богословию и философии были посвящены антропологии в наследии Флоренского. Чем в этой теме Флоренский оригинален, что для вас принципиально важно в его представлении о человеке?
- Мой интерес вполне объясним из того, что я рассказал ранее, – Флоренский открыл для меня истину о человеке, которая для меня прежде всего заключалась в том, что я буду жить вечно. А моя земная жизнь – только подготовка к вечной жизни, и в этом ее смысл.
В антропологии Флоренского, действительно, есть такие особенности, которые выделяют его. Он, пытаясь совместить парадигму всеединства с православной церковной традицией, создал модель человека, которая подразумевает, что у человека есть вечное божественное основание, и оно обожено в вечности, и есть эмпирическая личность, которая на этом основании развивается во времени. И человек, будучи целостным существом, должен добиться того, чтобы обожение, которое в вечном его божественном основании присутствует изначально, перешло на его эмпирическую личность. В этом главный смысл. И это, конечно же, совершенно не церковная антропология.
Здесь Флоренский выступает, скорее, как религиозный философ?
- К сожалению, эту концепцию он развил в богословском сочинении «Столп и утверждение истины» и подавал её именно как богословскую, пытаясь её оформить в связи со Священным Писанием… Если очень коротко, там тоже присутствуют, мягко выражаясь, спорные идеи, что наше вечное обоженое основание – это и наш Ангел-хранитель, и имя, и образ Божий, и вечная обитель, которая нас ожидает.
То есть все смешано… А если говорить о богословии всеединства у Флоренского (чему посвящены ваша докторская диссертация и монография), – в чем здесь его отличие, например, от Владимира Соловьева и Николая Бердяева?
- Специфика метафизики всеединства у Флоренского в том, что ей он тоже хотел придать богословское значение. Ту метафизику, которую он почерпнул у Владимира Соловьёва, он хотел переосмыслить и придать ей богословскую значимость. Для него не существовало принципиальных границ между философией и богословием. От Владимира Соловьёва он воспринял также идею цельного знания: философия, богословие и наука должны находиться в синтезе. Богословия не может быть без философии и науки, наука не может существовать без философии и богословия и философия – без богословия и науки. Они должны учитывать достижения друг друга. Поэтому, когда он предлагал какую-то концепцию, он её сразу предлагал как значимую для всех областей человеческого мышления, человеческой деятельности.
С одной стороны, кажется понятным, что для религиозного человека, тем более священника, богословие – главная составляющая всей жизни, и ему сложно отделять философские занятия от богословских. А с другой стороны, видимо, проблемы и ошибки учения Флоренского тоже связаны с тем, что он философские концепции пытался подать как богословские?
- Здесь надо обращаться к его университетским годам, к этапу его перехода в Московскую Духовную Академию, и в этот период очень хорошо видно, что его мировоззрение формируется под влиянием Платона, Владимира Соловьёва и Вячеслава Иванова. И потом, когда он поступает в Московскую Духовную Академию, он воцерковляется, знакомится со святоотеческой традицией, но происходит не то, что часто происходит с людьми, которые, познакомившись со святоотеческой традицией, пересматривают свои прежние убеждения. Флоренский же с точки зрения своих уже сформировавшихся убеждений смотрит на святоотеческую традицию. И действует в полном искреннем убеждении, что та общечеловеческая традиция, которую он для себя выявил, нашёл у Платона, у Соловьёва, в статьях Вячеслава Иванова о древней религии Диониса, – это и христианская традиция тоже.
Такого переворота со сменой точек зрения, о котором вы рассказывали, у Флоренского как будто бы не было?
- Не было, вероятно, потому что его мировоззрение изначальное было гораздо более основательным, чем мое. То, что меня тогда интересовало, было проще – теософия, Рерихи. Их отец Павел сразу отверг ещё в молодости, как нечто поверхностное и несерьёзное. Тогда люди были гораздо более основательные и, простите, более умные, чем мы сейчас.
В курсе «Религиозно-философская и богословская антропология священника Павла Флоренского» в магистратуре ИДО вы разбираете дискуссионные моменты его богословского наследия. Как студенты воспринимают наследие Флоренского?
- По-разному. Иногда увлекаются и считают, что то, что они прочли у Флоренского, и есть православное богословие. И приходится очень осторожно вмешиваться, останавливать увлечённых… Например, приходилось читать, что у Флоренского очень глубокое учение об аскетике, и аскетический опыт. Тогда пришлось доказывать: какая может быть аскетика, если Флоренский убеждён, что падших духов не существует? Метафизика всеединства не допускает существования ангелов как сверхчеловеческих существ.
И, соответственно, падших ангелов тоже…
- Да! Их как будто нет. И, когда Флоренский пишет что-то о духовной брани, он имеет в виду, что всё это реальности нас самих.
Внутренние конфликты человека?
- Да. А внешние, враждебные, и тем более сверхчеловеческие силы в этой системе, в этом мировоззрении, не существуют. О какой духовной брани, о какой аскетике при таком мировоззрении может идти речь? Флоренский восхваляет церковную аскетику, но у него совсем другое понимание этой аскетики, чем в святоотеческом опыте. Вот на это приходится обращать внимание, если студенты увлекаются.
Но, как правило, я знаю по себе, когда Флоренский приводит кого-то в Церковь, и человек читает его труды, Господь человеку закрывает глаза на многие его ошибочные убеждения, и они не вредят.
Он – тот мыслитель, который может увлечь человека культурного?
- И – увлекающегося оккультизмом…
Дистанционная магистратура по теологии ИДО ПСТГУ
Магистратура по теологии "Православное богословие и философия в современном дискурсе": обучение полностью дистанционное, диплом государственного образца. Читать далее »
А можно ли сказать, что изучать Флоренского самостоятельно в каком-то смысле рискованно, если некому тебя вовремя остановить?
- Как мне кажется, всё зависит от того, с каким настроем человек изучает. Если он действительно ищет истину ради самой истины, то Господь её открывает. Мне кажется, что отец Павел, так верно и преданно служа Церкви, и так обращая людей к Богу, к Церкви, не хочет, чтобы его канонизировали. Потому что на его трудах не должно стоять имя «святой Павел Флоренский». И поэтому в процессе его канонизации возникают самые неожиданные препятствия: всё уже было готово для канонизации, и вдруг было принято постановление, что нельзя канонизировать тех, кто сам себя оговорил на допросе. А он сам себя оговорил, для того, чтобы не себя спасти: его обманули, сказали, что если он всю вину возьмёт на себя, других обвинённых либо освободят, либо смягчат им наказание. И он взял.
Но он вроде бы сделал это из благих побуждений…
- А победил формальный подход и, коль скоро, себя оговорил, признал ложные обвинения, – канонизировать нельзя. И мне кажется, что без его вмешательства здесь не обошлось, но, возможно, это только мои фантазии.
Я хотел бы ещё сослаться на покойного о.Андроника Трубачёва, внука о.Павла Флоренского, который был держателем его архива и очень много сделал для публикации его трудов. Он считал, что Флоренского не нужно позиционировать как богослова или философа. То, что делал Флоренский, отец Андроник хотел относить к области христианской науки.
Но мне кажется, надо иметь в виду, что Флоренский всё-таки был «соловьёвцем». У Владимира Соловьёва тоже был особый апологетический настрой, он выступал с лекциями о Богочеловечестве, это была его апология христианства. У Соловьёва есть фраза, что в христианстве человек должен не созерцать Божество, а сам становиться божественным. И это он говорил аудитории, которая… что она видела тогда? Это была вторая половина XIX века, преобладало чисто бытовое отношение к Церкви, к христианству, которое можно встретить и сейчас, – смысл в том, чтобы поставить свечку, подать записку… Это нужно, да, но не в этом же смысл. Смысл христианства в том, что Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом, да? И Соловьёв на это обратил внимание, правда, по-своему.
И Флоренский продолжал эту линию: христианство не должно обмирщаться и замыкаться на своем земном, «бытовом» уровне. Оно не должно быть приземлённым, плоскостным. Надо показать глубину христианства. И он, прежде всего, этим занимался. И самый пик – это 1918 год. Голодная и холодная Москва. Уже новая власть готова храмы разрушать, религия признана носителем зла и так далее. А Флоренский в это время читает лекции по «Философии культа». Фактически это были лекции по православному церковному богослужению. И он показывает московской интеллигенции, причём на высоком философском, научном уровне, что, если человек не будет участвовать в богослужении, он просто распадётся как личность. Он не состоится как человек.
Ещё можно внимание обратить на то, что тогда многие были увлечены Белым движением: нужно сопротивляться новой власти, стараться восстановить самодержавную монархию. А Флоренский в частных письмах писал – Булгакову, кстати говоря, – что самодержавная монархия это дар от Бога, который был дан русскому народу, и который мог быть отнят, в случае если либо царь, либо народ будет этого дара недостоин. В данном случае, с его точки зрения, недостойным этого дара оказался народ, и Бог отнял этот дар. И теперь никакие военные кампании, никакие собрания, никакие митинги этого дара не вернут. Должен измениться народ. А измениться он должен глубоко внутренне, через богослужение.
То есть он полагал, что активная политическая, общественная деятельность не имеет смысла?
- Пока внутреннее состояние народа такое – не имеет смысла. Флоренский именно поэтому и в работе Поместного Собора не участвовал, хотя его туда приглашали. Вот такой это был человек.
То, что он говорил о значении культа, через полтора десятка лет после него будет говорить Карл Густав Юнг: что человеческая психика распадается, человек становится психически нездоровым, потому что произошёл отказ от участия в культе, в богослужении – в Европе, на Западе. Юнг не мог знать поздние труды Флоренского, у них разные мировоззрения и разные концепции. Идеал Юнга – что нужно в себе утвердить самость. Архетип самости – овал, и то, что наша психика распадается, является причиной того, что люди видят «летающие тарелки»: это самость так сигнализирует о грядущей психической катастрофе. Нужно возвращаться к культу, но, с точки зрения Юнга, самое эффективное средство для исправления психологии души – культы языческие. У Флоренского, конечно, было мировоззрение другое, понятие «самости» у него имеет однозначно отрицательный смысл, и никаких «летающих тарелок» при нем не было, но он указывал на то же самое, только с точки зрения православной церковной традиции. И очень важно понимать, в какое время Флоренский обо всем этом говорил.
Вы сказали о серьезности и цельности мировоззрения Флоренского, а можно ли отца Павла назвать системным мыслителем, создателем системы?
- В начале своих лекций по «Философии культа» он говорит: «я враждебен всякой системе», потому что система останавливает движение мысли. И поэтому он обращается к слушателям: я не хочу предлагать вам никакой системы, а то, что я вам предлагаю, преследует единственную цель – пробудить мысль.
Как мне кажется, Флоренский далеко не всегда выдерживает этот свой настрой, и определённую систему он, конечно же, предлагает. Но вот его поздние работы, цикл лекций о водоразделах мысли: никакой цельности, никакой системы – отдельные какие-то рассмотрения. И в одном из лагерных писем жене с Соловков он напишет: «Что я делал всю жизнь? Рассматривал мир, как целое, как единую картину и реальность, но в каждый данный момент или, точнее, на каждом этапе своей жизни, под определенным углом зрения». Т. е. он просматривал мировые соотношения на разрезе мира по определенному направлению, в определенной плоскости. Плоскости разреза менялись, но одна не отменяла другой, лишь обогащала. Синтез должен был быть потом, после накопления достаточно большого материала из такого рассмотрения в разных плоскостях. То есть, всё-таки, он хотел построить какую-то систему и предлагал вполне определённое мировоззрение.
Но более всего он был ориентирован, действительно, на то, чтобы заинтересовать, пробудить мысль, и, конечно же, делал так, чтобы пробуждённая мысль пошла в том направлении, которое он ей задаёт.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
Преподаватель ИДО Николай Павлюченков защитил докторскую диссертацию по теологии
29 января преподаватель магистратуры ИДО Николай Павлюченков получил степень доктора теологии за диссертацию, посвященную богословскому осмыслению метафизики всеединства в наследии о.Павла Флоренского. Читать далее »
